Вообразим себе, что в зале собралось двести слушателей. Если вы произнесете в их присутствии имя СКРИБА (возьмем хотя бы его для примера), то электрическое воздействие этого имени непременно вызовет многочисленные восклицания, вроде следующих (ибо теперь каждый имеет представление о своем СКРИБЕ):
— Сложный ум! Пленительный талант! — Плодовитый драматург! — Да, как же, автор Чести и денег?.. Он смешил еще наших отцов!
(...)
Хорошо.
Если вы затем произнесете имя одного из его собратьев, имя МИЛЬТОНА, например, то можно рассчитывать, что, во-первых, из двухсот присутствующих сто девяносто восемь никогда не листали и даже не заглядывали в книги этого писателя, а во-вторых, одному Великому Зодчему Вселенной может быть ведомо, каким образом оставшиеся двое воображают, будто читали его, когда, по нашим сведениям, на всем земном шаре не бывает и ста человек в столетие (да и то вопрос!), которые могут вообще что-то читать, даже этикетки на баночках с горчицей.
Огюст Вилье де Лиль-Адан, Машина славы (из сборника Жестокие рассказы)