…Я лишь попытаюсь записать то, что думаю – точнее, что мы думаем (именно так: мы, и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей)
Инстинкт несвободы издревле присущ человеку.
Блаженно-синее небо, крошечные детские солнца в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица.
читать дальшеИ тотчас же эхо – смех – справа. Обернулся: в глаза мне белые – необычайно белые и острые зубы, незнакомое женское лицо.
- Простите, - сказала она, - но вы так вдохновлено всё озирали, как некий мифический бог в седьмой день творения. Мне кажется, что вы уверенны, что и меня сотворили вы, а не кто иной. Мне очень лестно.
На меня эта женщина действовала так же неприятно, как случайно затесавшийся в уравнение неразложимый иррациональный член.
Тут (повторяю: я пишу, ничего не утаивая) – тут я на некоторое время стал как бы непроницаемым для живительных потоков, лившихся из громкоговорителей. Мне вдруг показалось, что я пришел сюда напрасно (почему «напрасно» и как я мог не прийти, раз был дан наряд?); мне показалось – всё пустое, одна скорлупа.
Они могли творить только доведя себя до «вдохновения» - неизвестная форма эпилепсии.
Опять с вами, неведомый мой читатель, я говорю так, как будто вы… Ну, скажем, старый мой товарищ, R-13, негрогубый – ну да все его знает. А между тем вы – на Луне, на Венере, на Марсе, на Меркурии – кто вас знает, где вы и кто.
Идеал (это ясно) там, где уже ничего не случается, а у нас… Вот не угодно ли: в Государственной газете сегодня читаю, что на площади Куба через два дня состоится праздник Правосудия. Стало быть, опять нарушен ход Великой Государственной Машины, опять случилось что-то непредвиденное, непредвычислимое.
И вдруг она рассмеялась. Я просто вот видел глазами этот смех: звонкую, крутую, гибко-упругую, как хлыст, кривую этого смеха.
Говорят, у древних это было самое обыкновенное и нормальное – видеть сны… Но мы-то знаем, что сны – это серьезная психическая болезнь.
Единственное средство избавить человека от преступлений – избавить его от свободы.
К счастью, допотопные времена всевозможных шекспиров и достоевских – или как их там – прошли.
Как это у вас говорится: проинтегрировать от нуля до бесконечности – от кретина до Шекспира.
Их Бог не выдумал ничего умнее, как неизвестно почему принести себя в жертву – мы же приносим жертву нашему Богу, Единому Государству – спокойную, обдуманную, разумную жертву
Я лично не вижу в цветах ничего красивого - как и во всем, что принадлежит к дикому миру, давно изгнанному за зеленую стену. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.
Опять опустила глаза в письмо - и что там у ней за спущенными шторами? Что она скажет - что сделает через секунду? Как это узнать, вычислить, когда вся она - оттуда, из дикой, древней страны снов.
- Да компанийку вот этаких вот лысых, голых истин - выпустить на улицу... Нет, вы представьте себе... ну, хоть этого неизменнейшего моего обожателя - ну, да вы его знаете, - представьте, что он сбросил с себя всю эту ложь одежд - и в истинном виде среди публики... Ох
I смеялась очень странно и долго. Потом пристально посмотрела на меня - внутрь:
- А главное - я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый - о, уверена в этом, - вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я - пью ликер, я - курю. Вы будете больны - или вы будете заняты - уж не знаю, что. Больше: я уверена - вы сейчас будете пить со мной этот очаровательный яд.
Вдруг - рука вокруг моей шеи - губами в губы... нет, куда-то еще глубже, еще страшнее.
Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову – но ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем огня, скрытого там – в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы увидели... Я стал стеклянный. Я увидел – в себе, внутри. Было два меня.
Ночь была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь подымалась – плыла по синусоиде. Я внушал себе: "Ночью – нумера обязаны спать; это обязанность – такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью – преступно..." И все же не мог, не мог.
Запись 11-я.
Конспект:
...НЕТ, НЕ МОГУ, ПУСТЬ ТАК, БЕЗ КОНСПЕКТА.
И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати – и с любопытством смотрели, как вы, вы же – корчитесь на этой кровати.
Вы вдумайтесь. Тем двум в раю – был предоставлен выбор: или счастье без свободы – или свобода без счастья, третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу – и что же: понятно – потом века тосковали об оковах. Об оковах – понимаете, - вот о чем мировая скорбь.
Небо задернуто молочно-золотистой тканью, если бы знать: что там – выше? И если бы знать: кто – я, какой – я?
Бессмертная трагедия «Опоздавший на работу».
- Ага, вы дома? Очень рада. Ждите меня на углу. Мы с вами
отправимся... ну, там увидите куда.
- Вы отлично знаете: я сейчас иду на работу.
- Вы отлично знаете, что сделаете так, как я вам говорю. До свидания.
- Ты любишь туман?
Это древнее, давно забытое "ты", "ты" властелина к рабу – вошло в меня остро, медленно: да, я раб, и это – тоже нужно, тоже хорошо.
Ведь я теперь живу не в нашем разумном мире, а в древнем, бредовом, в мире корней из минус-единицы.
Плоскость стала объемом, телом, миром, и это внутри зеркала – внутри вас – солнце, и вихрь от винта аэро, и ваши дрожащие губы, и еще чьи-то.
И я не знаю теперь: что сон – что явь; иррациональные величины прорастают сквозь все прочное, привычное, трехмерное, и вместо твердых, шлифованных плоскостей – кругом что-то корявое, лохматое...
И математика, и смерть – никогда не ошибаются.
По собственному опыту я знаю: самое мучительное – это заронить в человеке сомнение в том, что он – реальность.
Но ведь чувствуют себя, сознают свою индивидуальность – только засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб – их будто и нет. Разве не ясно, что личное сознание – это только болезнь.
- У вас, дорогой, ненормальный, болезненный вид – потому что ненормальность и болезнь одно и то же. Вы себя губите, и вам этого никто не скажет – никто.
Если бы человеческую глупость холили и воспитывали веками так же, как ум, может быть, из неё получилось бы нечто необычайно драгоценное.
Я – как машина, пущенная на слишком большое число оборотов; подшипники
накалились, еще минута – закапает расплавленный металл, и все – в ничто.
Скорее - холодной воды, логики. Я лью ведрами, но логика шипит на горячих
подшипниках и расплывается в воздухе неуловимым белым паром.
Завтра - день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим Благодетелю ключи от незыблемой твердыни нашего счастья.
Разумеется, это непохоже на беспорядочные, неорганизованные выборы у древних, когда - смешно сказать - даже неизвестен был заранее самый результат выборов. Строить государство на совершенно не учитываемых случайностях, вслепую - что может быть бессмысленней? И вот все же, оказывается, нужны были века, чтобы понять это.
Нужно ли говорить, что у нас и здесь, как во всем, - ни для каких случайностей нет места, никаких неожиданностей быть не может. И самые выборы имеют значение скорее символическое: напомнить, что мы единый, могучий миллионоклеточный организм, что мы - говоря словами "Евангелия" древних - единая Церковь. Потому что история Единого Государства не знает случая, чтобы в этот торжественный день хотя бы один голос осмелился нарушить величественный унисон.
Говорят, древние производили выборы как-то тайно, скрываясь, как воры; некоторые наши историки утверждают даже, что они являлись на выборные празднества тщательно замаскированными (воображаю это фантастически-мрачное зрелище: ночь, площадь, крадущиеся вдоль стен фигуры в темных плащах; приседающее от ветра багровое пламя факелов...). Зачем нужна была вся эта таинственность - до сих пор не выяснено окончательно; вероятней всего, выборы связывались с какими-нибудь мистическими, суеверными, может быть, даже преступными обрядами.
Запись 27-я.
Конспект:
НИКАКОГО КОНСПЕКТА – НЕЛЬЗЯ.
Человек – как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать…
Они обросли шерстью, но зато под шерстью сохранили горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать цифрами и выгнать голыми в леса.
- Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, - это революция?
- Да, революция! Почему же это нелепо?
- Нелепо - потому что революции не может быть. Потому что наша – это не ты, а я говорю - наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому...
Насмешливый, острый треугольник бровей:
- Милый мой: ты - математик. Даже - больше: ты философ – от математики. Так вот: назови мне последнее число.
- То есть? Я... я не понимаю: какое - последнее?
- Ну - последнее, верхнее, самое большое.
- Но, I, - это же нелепо. Раз число чисел - бесконечно, какое же ты хочешь последнее?
- А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней - нет, революции - бесконечны. Последняя - это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо - чтобы дети спокойно спали по ночам...
Это противоестественно: мыслящему – зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных, иксов.
Меня задевали юнифы встречных – но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения нет, [я не хочу спасения]…
Тут я на собственном опыте увидел, что смех – самое страшное оружие: смехом можно убить все – даже убийство.
А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных – разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А все-таки – поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд! Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека.
Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный, торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен -- в нескольких домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись -- даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела дня…
И вдруг - мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он - он тоже их... И весь я, все мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил принес сюда, как подвиг - все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме и Исааке. Авраам - весь в холодном поту - уже замахнулся ножом над своим сыном - над собою - вдруг сверху голос: "Не стоит! Я пошутил..."
Евгений Замятин "МЫ"